Самара. Когда мобилизовывали портных и фуражечников

 

Мои знакомые с гордостью рассказали, как они мобилизованным с перешивкой «бронников» на пару размеров больше помогли, подключили своего портного и он по- быстрому все сделал.

После услышанного задумался, интересно, а как раньше с этим дела обстояли? Ответ нашел в книге, напечатанной в 1957 году Куйбышевским книжным издательством, тиражом 15 тысяч. экз. (впервые она вышла в свет в 1941 году). Ее автор Павел Карев написал, как в Самаре в 1915 году формировался экспедиционный корпус, посланный из России во Францию для помощи нашим партнерам по Антанте на полях сражений (в обмен на солдат правительство Российской империи получило от французов дефицитные снаряды).

Карев, кстати, не только о мобилизованных портных и фуражечниках Самары что-то новое для меня рассказал, у него практически вся информацию эксклюзивная…

 

 

В конце декабря 1915 года в нашей части и в 148-м запасном батальоне, который также был расположен в Кузнецке, произвели отбор солдат в особые войска. Из гар­низона, насчитывавшего около тридцати тысяч человек, отобрали двести шестьдесят рядовых н унтер-офицеров. Все эти люди были рослые, крепкие, красивые, грамотные. Особое внимание обращалось на вероисповедание: кроме православных никого не принимали, несмотря на все физические достоинства.

Отобрав в своей роте восемь рядовых, Смирнов приступил к подбору младшего унтер-офицера. Митин и я были ростом выше всех остальных младших унтер-офицеров роты. Смирнов остановился на нас. Вызвав в канцелярию, он долго беседовал с нами. На вопрос, кто на нас хочет ехать в Самару, в особые войска, мы оба изъявили 6ольшое желание.

Ишь, какие вы храбрые, сволочи, усмехнулся Смирнов.

Мы не потому, говорим, что храбрые, ваше благоро­дие, — отвечали мы, — а потому, что товарищи с детства, из одного села и хотим ехать вместе. Если же ехать двоим нельзя. то оставьте нас обоих в вашей роте.

Ни того и ни другого не будет. Поедет один, — сказал Смирнов.

Покорнейше просим, ваше благородие, не разбивайте нас.

Молчать! — закричал ротный.

Мы притихли и вытянулись.

Кругом… марш!

Мы лихо повернулись, щелкнув каблуками, и вышли.

Через несколько минут фельдфебель объявил, что на­значен в Самару Митин.

Мне очень хотелось, чтобы назначили меня, и поэтому сообщение фельдфебеля было неприятно. Митин же от ра­дости подпрыгнул. Оба мы, деревенские парии, нигде не были дальше своего села и поэтому обоим хотелось по­бывать где-либо подальше и увидеть побольше.

Я загрустил и, несмотря на то, что Митин был давнишний мои самый близкий товарищ, в то время, мне кажется, я возненавидел его. Не будь его в нашей роте, думалось поехал бы только я и никто другой.

Митин старался меня успокоить. Я послал его ко всем чертям и насупился еще больше. «Неужели не сумею вы­рваться из этого омута? — размышлял я.—Сколько раз мы оба просили отправить нас на фронт вместе. Смирнов и слышать не хотел об этом. Вот теперь уедет Митин, одному мне будет тошнее…»

Я лежал на нарах и думал, чем бы мне уязвить Митина, как поехать вместо него в Самару. Вдруг одна мысль осени­ла меня. Я бросился в ротную канцелярию. Открыв дверь, закричал что есть силы:

Ваше благородие, разрешите войти!

Входи, — ответил Смирнов.

Ваше благородие, — начал я взволнованно. —Митин в Самару ехать не может.

Почему? — спросил ротный.

Он не православный, ваше благородие, он моло­канин.

Как молоканин? — удивился Смирнов.

Так точно, ваше благородие. Молоканин. Если не верите, посмотрите в списки.

Тушков, —- обратился ротный к писарю, — посмотри в списках.

Тушков достал из папки документы и сказал:

Так точно, Митин — молоканин, ваше благородие.

Дай сюда список.

Тушков подал.

Да, верно, молоканин, — убедился Смирнов. — А тебе очень хочется поехать в Самару? — спросил он меня.

Так точно. Хочется, ваше благородие.

Ну, ладно, иди собирайся на смотр в батальонную канцелярию.

Узнав об этом распоряжении, Митин повесил нос.

Все равно уеду, — сказал он. — Пойду к капитану Сперанскому и добьюсь разрешения.

Проверив обмундирование восьми солдат, назначенных в Самару, я повел их к батальонной канцелярии. Все мы были признаны годными в особые части, и нам было прика­зано вернуться в роту, собрать свои вещи и ждать распоря­жения об отправке па станцию.

Вместо разрешения ехать в Самару Митин получил от капитана Сперанского три дня строгого ареста за то, что явился к нему без позволения ротного командира.

Жалко мне было товарища, но желание ехать в Самару было так сильно, что заглушало жалость.

Все мы, отобранные, прошли на следующий день тща­тельный медицинский осмотр. Тех, у кого обнаруживали хотя бы незначительные физические недостатки, браковали, заменяли другими.

Сформировав из нас отдельную роту и одев в новое об­мундирование, повезли в Самару. В роте не было ни одного фельдфебеля, ни ротного командира, возглавлял ее стар­ший унтер-офицер, который также был назначен в особые войска.

В Самаре нас разместили в кавалерийских казармах, где к этому времени было уже много отобранных солдат из Харькова, Киева, Одессы, Воронежа, Саратова, Пензы и других городов.

На следующий день нашу роту выстроили около казар­мы, и новое начальство произвело нам первый осмотр. Из двухсот шестидесяти человек двести четыре были забрако­ваны и отправлены обратно. Из двадцати унтер-офицеров оставили лишь пятерых.

Внешним видом и физическим здоровьем я подходил, но комиссию смущала моя работа в продолжении несколь­ких лет па кожевенном заводе.

Где этот завод, на котором ты работал, — в городе?— спросили меня.

Никак нет, не в городе, а в селе. — ответил я.

Сколько человек было всех рабочих?

Человек двадцать.

Ничего страшного нет. подойдет,—сказал один офицер.            —

Я то же думаю, — поддержал его другой.

Можешь идти, — приказал толстый полковник.

Повернувшись по всем правилам, я вышел.

Всех нас, кузнецких, в числе пятидесяти шести человек зачислили в первую роту второго особого полка.

Командовал полкам полковник генерального штаба Дьяконов. Командиром первого батальона был подполков­ник Иванов, командиром первой роты — капитан Юрьев-Пековец. Он был отозван с германского фронта, где коман­довал полком.

Какое было назначение нашего полка, мы не знали. Одни говорили, что полк направят в Петроград охранять царя, другие пророчили посылку на турецкий фронт, третьи—в Салоники. Официально об этом объявлено не было.

Целый месяц полк учили отдавать честь, ходить гвар­дейским маршем, отвечать начальству. Вечером учили петь песня. Никаких тактических занятий не производи­лось. не занимались даже изучением устава полевой службы.

Во второй половине января 1916 года полку был произве­ден смотр командующим военным округом генералам Сандецким. который также забраковал многих солдат и унтер- офицеров.

Когда всех забракованных заменили солдатами самар­ского гарнизона, полк сформировали окончательно. Вскоре был получен приказ об отправке его во Францию.

Около двух недель мобилизованные самарские портные и фуражечники перешивали шинели, гимнастерки, брюки и фуражки, подгоняли их соответственно росту солдат. После перешивки обмундирование было занумеровано, номер записан за каждым солдатом. Все уложили в ящики, которые были сданы в хозяйственную часть. Мы остались в том обмундировании, в каком приехали в Самару.

• •

Второго февраля полк с музыкой двинулся на станцию. Несмотря на морозный день, все улицы Самары были полны народа. Из толпы слышались крики

Наверное на своем фронте места не хватает для таких молодцов, вот и вздумали отправить во Францию. .

Солдаты действительно выглядели молодцами. Высо­кого роста, крепкого телосложения, старше тридцати лет, не было никого.

Топот более семи тысяч ног заглушал звуки хрипучего оркестра. Впереди полка с развернутым знаменем  шел великан-знаменщик, старший унтер-офицер Василий Сабанцев, уроженец Вятской губернии.

На станции нас ожидал состав товарных вагонов — теплушек. Выстроив людей возле загонов, ротные командиры скомандовали «смирно». С левого фланга послышалось монотонное пение. Полковой поп шел с хвоста эшелона к голове, кропя вагоны и солдат «святой водицей». При выступлении из казармы он дал каждому из нас по еванге­лию и строго наказал читать каждый день по два часа с таким расчетом, чтобы прочесть все до Харбина. Там поп обещал проверить каждого солдата, как тот усвоил «священное писание».

Поезд отошел вечером часов в шесть. Полк разместили в четырех эшелонах, следовавших одни за другим с неболь­шими промежутками. Головным двигался наш первый батальон.

В Челябинске нам выдали программы занятий В них было указано, между прочим, что на чтение евангелие еже­дневно полагается два часа. Солдаты никак не склонны были заниматься в дороге. Они предпочитали евангельской «премудрости» долгие задушевные разговоры об оставленном доме, о неизвестном будущем, предпочитала тесни, пляски картежную игру.

Но и начальство не проявляло рвения и интереса к за­нятиям; раздав программы, оно выполнило лишь некоторую формальность.

Однако блюсти дисциплину нужно было. И на станции Иннокентьевская (недалеко от Иркутска) командир нашего батальона подполковник Иванов попытался втянуть солдат. По его приказу на глазах всего эшелона. выстроен­ного вдоль состава, несколько солдат — любителей картеж­ной игры — получили по шесть пощечин…

С этого времени началось «близкое» знакомство солдат со своими старшими командирами, которые должны были вести их в бой на фронте в далекой Франции. Понятно» что впечатление от этого знакомства было неприятное. Но это оказалось только «цветиками», а «ягодки» были впереди.

На станции Манчжурия эшелон стоял две недели.

Китайцы потихоньку от начальства продавали нам спирт. Не видя спиртных напитков с самого начала войны, некоторые любители с жадностью набрасывались на них. В первый же день стоянки многие были пьяны, вечером в вагонах слышались песни, пляски. Спирт развязал языки, то и дело раздавались угрозы по адресу начальства. Офицеры в вагоны не заглядывали. Люди становились смелее и продолжали пить.

Но вот наступило утро. Горнист заиграл подъем. Выла подана команда: «Выходи, стройся!» Появился подполковник Иванов со своей свитой. Он приказал нам, старшим вагонов, выйти на пять шагов вперед и потребовал выдать всех, кто мочью пил спирт и ругал офицеров. Это требование Иванов повторил три раза, но мы молчали. Наконец он отсчитал из нашей группы семь человек и в последний раз предложил назвать тех, кто пил. Одни продолжат молчать, другие старались доказать, что у них в вагонах солдаты спирта не пили.

Неизвестно откуда была принесена скамья, и появился фельдфебель с пучком лоз. Стоявшему с правого фланга младшему унтер-офицеру Чинякову Иванов приказал раз­деться донага и лечь на скамью. Два подпрапорщика взяли в руки по лозине и принялись поочередно наносить удары Чинякову. Иванов считал. Избиваемый кричал, просил о помиловании, клялся богом и всеми святыми, что спирт у нeго в вагоне не пили и офицеров не ругали, но крики не остановили гнусного издевательства и положенные тридцать ударов Чиняков получил полностью.

Такая же участь постигла и второго унтер-офицера — Емельянова. Он молча перенес истязание, по окончании порки надел белье и, заскрипев зубами, молча отошел на свое место.

Третьей жертвой был Сидоров. Прежде чем лечь, он подошел к батальонному командиру, вытянулся в струйку и, попросив разрешения говорить, сказал:

— Ваше высокоблагородие! Докладываю вам, как чест­ный солдат русской армии, что у меня в вагоне ни одной капли спирта не было, а также не было ни одного пьяного Это может подтвердить наш взводный командир господин Молчанов.

Иванов обратился к Молчанову, тог подтвердил сказангное Сидоровым. Однако Сидорову все же было приказано лечь на скамью, и он тоже получил тридцать ударов

Когда был избит последний унтер-офицер, Иванов вы­звал взводного Молчанова. Обращаясь к батальону, под» полковник сказал.

— Семь мерзавцев получили по тридцать ударов за то, что они не выдали пьяниц и хулиганов, а вот этот негодяй старался защищать одного из мерзавцев. Таким негодяям  не должно быть места среда взводных командиров. Такие люди являются внутренними врагами отечества. Он будет разжалован в рядовые. Наказываю его пятьюдесятью да­рами.

Гибкие лозины со свистом опускались на вздрагивающее тело Молчанова. После двадцати — он потерял сознание, но палачи аккуратно выполнили при­каз, закончив порку на пятидесятом ударе.

Оставив полумертвого, истекавшего кровью Молчанова лежать па скамье, Иванов скомандовал батальону «по вагонам, бегом». Мы сорвались с мест, —словно тысячи чертей двинулись на нас. Через минуту возле состава осталось ни одного человека, кроме Молчанова. Только когда полковой врач отдал распоряжение, пострадавший был внесен в вагон и приведен в сознание.

Избиение рядовых солдат на станции Иннокентьевская и зверская расправа с унтер-офицерами на станции Манч­журия еще больше озлобили людей против офицеров.

Далее нас привезли в Харбин, где мы стояли пять суток. Здесь было гораздо теплее, чем в Сибири, и солдаты прогуливались по станции. Водка и спирт в Харбине продавались свободно. Пьянствовали многие офицеры. Не отставали и солдаты. По ночам из вагонов летели пустые бутылки, на месте стоянки образовалась куча битого стекла.

Где-то в городе солдаты избили любимца Иванова — фельдфебеля четвертой роты Гука, прославившегося мордобойством. В другом месте досталось поручику Бибикову. Солдаты вырвали у него шашку и поломали ее. Несмотря на принятые Ивановым меры, установить личность солдат, избивших Бибикова и Гука, не удалось.

На другой день посте отъезда из Харбина эшелон при­был на станцию Куа Чен-цзы. Здесь было много японских солдат, которые встретили нас любезно, угощали сигаре­тами н мандаринами. Нас пересадили в японский поезд. Длинные товарные вагоны типа американских оказались неприспособленными к перевозке лютей, и нам пришлось располагаться ни полу на циновках.

 

Реклама