Мэр Самары, который боролся против инквизиции (часть 2)

сын Ивана Второва — Петр

Очень интересные вещи выяснились вчера после опубликования первой части исследования куйбышевского краеведа Костина о Иване Второве — самарском градоначальнике начала XIX века, оказывается про него не знают даже некоторые  современные самарские краеведы. Очень активные ребята в плане информации. Думаю это пиар-компания Алабина и некоторых дореволюционных губернаторов нашего края загнала тему истории Самары до образования губернии в некое информационное геттто. У нас в пику фигуре Ленина из Алабина делали просто несоразмерную его масштабам персону, благо хотя бы местные энергетики в лице Владимира Громова вовремя сообразили, что происходит и начали вытаскивать из небытия Глеба Кржижановского.

А вот за другие фигуры из прошлого Самары, начиная с первого промышленного олигарха земли Самарской, начавшего преобразовывать Усолье на новый лад, никто не вспоминает и сегодня. Нет заинтересантов в пиаре человека, который сначала финансировал ополчение Минина и Пожарского, а потом сам же и пострадал от новых царей линии Романовых. Как это все знакомо сегодня.

Ну, а я заканчиваю материал Костина об Иване Второве, в этой части очень подробно рассказывается о его работе на посту городничего Самары:

В городническом правлении Самары находилось только двое пис­цов: один горький пьяница, другой потрезвее, из них первый, вскоре по вступлении моем в городническую должность, опил­ся и был найден близ кабака мертвым. Мне досталось одному с лекарем производить следствие о скоропостижной его смер­ти. Другой, по прозванию Жевский, в чине коллежского реги­стратора, умел только переписывать набело.

В городе, по многолюдству жителей, особливо по множест­ву бурлаков, пристающих к нему на плывущих вверх и вниз по Волге судах и лодках, случались ежедневно разные происше­ствия: драки, ссоры, воровство, которые должен я был разби­рать словесно или производить следствия, а между тем бес­прерывно встречать и провожать идущие через город пешие и конные полки из Оренбургского корпуса к армии.

Исправляя должности судейскую, городническую и дво­рянского предводителя, за его болезнию, я почти все время не имел свободного часу для отдыха ни днем, ни ночью.

Письменной частью по полиции занимался сам, а писца Жевского сделал квартальным надзирателем, дал ему свою ло­шадь, чтобы он с десятским обьезжал город ночью и днем, что делал и сам, и обо всем доносил губернатору и губернско­му правлению, прося притом прислать мне кого-нибудь в по­мощники. И как никого не присылали, то просился в учрежда­ющееся тогда ополчение, и на это тоже промолчали.

По крайней мере, добрый наш губернатор лестными отзы­вами о моей деятельности утешил меня надеждой, что скоро будет определен настоящий городничий».

‘ Лестные отзывы Иван Алексеевич вполне заслужил, но «на­стоящий» городничий не появлялся в Самаре до второй поло­вины 1814 года, и именно этому обстоятельству обязаны мы любопытными записями, сделанными Второвым в то время в своем «Дневнике». А интересны они по крайней мере в двух отношениях: во-первых, страницами, касающимися положения в государственных учреждениях тогдашней Самары, а во-вто­рых, заметками по поводу пребывания в городе пленных французов. И к тому и к другому Второв имел самое близ­кое касательство.

Вот некоторые извлечения из его «Дневника» того времени.

«Трудно жить и особенно управлять городом, где пьянство, разгул, драки и воровство считаются обыденным, нормаль­ным явлением. Если в праздник появляется трезвый, то смот­рят на него, как на дикаря, который жить и отдыхать не уме­ет. Такого уважать не будут и относятся с подозрением, под­считывают синяки, отшибленные члены, отдавленные пальцы йог и рук, оживленно обсуждая, где кто лежал и как, когда домой явился».

«Бедность в людях, поглощаемых армией, была изумитель­на. Уездный суд почти бездействовал по болезни секретаря и по причине поголовного пьянства канцелярских служителей; о городническом правлении уже и говорить нечего: там канце­ляристы пребывали в пьянстве бесчувственном и непробуд­ном».

«Не только на городническую, но и на должность квар­тального надзирателя некого было найти, а если и являлись, то народ уже никуда не годный. Трезвость и порядочность бы­ли такими редкими явлениями в этом сорте людей, что считались положительными достоинствами, даже при дурковатости и неграмотности».

В письме тестю и теще от 4 октября 1812 года Второв пи­шет:

«Примите только мой поклон, а писать много некогда. Я си­жу то в суде, то в полиции. Почта ужасная! Пишу сам, а пи­саря мои все пьяны. Больше ста бумаг надобно послать. За­мучился до смерти, хочу проситься лучше на военную службу».

«В начале 1813 года и весь этот год мои хлопоты и мучи­тельная работа по должности, особливо по городу, умножа­лись более прежнего. Я должен был беспрестанно встречать и провожать толпы пленных французской армии, разных на­ций: французов, поляков, итальянцев и гишпанцев, которых сопровождали русские офицеры с командами ратников и регу­лярных солдат в Сибирь и Оренбургскую губернию.

Раненых и больных везли на подводах, а которые а силах были идти пешком, тех гнали как свиней палками. Тогда все состояния озлоблены были до неистовства против врагов на­шего отечества. Вместо квартир запирали их кучами в пустых сараях и амбарах. Равнодушно нельзя было смотреть на не­счастные жертвы властолюбия Наполеона».

«С самого начала нахождения их в городе не мог я заме­тить вообще никакого своевольства от них. Во все сие время один только рядовой за грубость хозяину наказан был мною тюремным содержанием: впрочем: все они, как офицеры, так и нижние чины, ведут себя наилучшим образом среди людей, естественно чувствующих к ним, как к врагам и иностранцам, ненависть. И тем похвальнее, что во все время нахождения их здесь ни один пленный никогда и никем не был замечен в на­чатии ссоры, несмотря на то, что ежедневно озлобляются они жителями названием собак, свиней и выдуманными через како­го-то целовальника словами — «Париж-пардон».

В доказательство своих слов Второв приводит в «Дневнике» следующую забавную сцену.

«В последние дни масленицы, во время катания, расставил я в разных местах по улицам пеших казаков и строго приказал им смотреть, унимать и даже брать под караул тех, кто будет дразнить французов и ругать их.

вечером пошел я один на Большую улицу. На мне был бай­ковый капот. Дойдя до одного места, где стоял караульный казак и слышу: «Собака-француз! Париж-пардон!» Подхожу 6лиже. Казак идет прямо на меня с кулаками и продолжает ру­гать свиньей и собакой, но, узнав меня, скинул шапку и вы­гнулся.

• Так-то ты исполняешь приказание? — говорю ему.
• Виноват, ваше благородие!. Я думал, это француз».

Позиция Второва по отношению к пленным характеризует

его не только как человека гуманного, это само собой. Обре­кла внимание на приведенную выше строчку в его записях:

Равнодушно нельзя было смотреть на несчастные жертвы властолюбия Наполеона». Ясно, что Второв понимал захватнический характер войны со стороны французов, именно во «властолюбии» Наполеона, его стремлении к мировому гос­подству видел социальную ее суть. Но, пылко разделяя патри­отические чувстве объединившегося общим несчастьем рус­ского народе, настойчиво рвясь в действующую армию или хо­тя бы в собиравшееся народное ополчение, о чем свидетель­ствуют неоднократные его официальные прошения, Второв в то же время резко разделял вину французского правительст­ва и вину обманутых и вовлеченных им в гигантскую авантюру народов. И тут его личная точка зрения смыкалась с точкой зрения лучших, передовых людей! Отечества, всегда, во всех обстоятельствах остававшихся истинными гуманистами.

В «Дневнике» Второва есть интересная в этом смысле за­пись, относящаяся к самому началу войны 1812 года.

Первая партия пленных прибыла в Самару в конце сентябре 1812 года, уже в глубокую осень, в числе 1706 человек, вел ее полковник Владимирского ополчения Языков. «Положение пленных, — записывает в «Дневнике» Второв, — было самое ужасное: кто в силах был, шли пешком, дрожали от холода, в одних мундирах своих, без всякого зимнего платья, худые, из­нуренные; многие падали дорогой, и тех клали на телеги.

За ними тянулись на подводах больные, лежащие человек по пяти на одной телеге. На перевозе в нескольких лодках приставали к берегу также дрожащие от стужи, бледные, изну­ренные люди. Больных вытаскивали из лодок и клали на те­леги».

Прямо с перевоза Второв бросился в квартиру полковника Языкова и рассказал ему свои впечатления от виденной сцены, изъявляя при этом свое негодование на обращение ратников с пленными. Языков, рассказывает Второв, с негодованием воз­разил:

• Как вам не стыдно, сударь, жалеть злодеев, которые наделали столько бед нашему отечеству?!
• Они были злодеями тогда, когда имели ружье и дрались, а теперь обезоружены, изранены й убоги несчастьем. Надобно жалеть по человечеству, а не угнетать их».
• «Но моя философия, — замечает самарский городничий,— не произвела на него никакого впечатления: он все говорил свое»,
• Видимо, не производила эта «философиям впечатления и на вышестоящих чиновников, которым Второв докладывал по службе, В одной из записей этого времени читаем: «Ночь, Каждая почта какую-нибудь приносит неприятность, Я получил ордер от г. губернатора. Удивился, скорбел и думал о людях, их пристрастиях, фанатизме и пр. Можно ли написать в офици­альной бумаге такой повод и такое невыгодное мнение о не­счастных; явно обнаружена мысль к притеснению и озлобле­нию пленных, несмотря на то, что оттого могут произойти важные ссоры.., Несчастные, обездоленные, изувеченные и нуждающиеся во всем пленные должны быть поставлены хуже скотов, — я должен озлоблять и притеснять еще.
• Какая от этого польза для человечества, особенно для нации и даже для правительства?»
• Впрочем, «общие» вопросы все больше волнуют к тому времени И. А. Второва. В 1815 году ему исполнилось 43, он уже зрелый человек, достаточно послуживший в разных долж­ностях, хорошо знакомый с государственной системой импе­рии. Отдельные впечатления от нее неизбежно складывались в общую картину. Каким бы добросовестным и исполнительным чиновником ни был Второв, именно добросовестность и чест­ность вынуждали его критически относиться к существующему порядку. В «Дневнике» его в это время все чаще появляются записи, заставляющие вспомнить самые смелые обличения ве­ликих его современников. 10 февраля 1814 года Второв пишет:
• «На что ни посмотришь и как ни подумаешь, все заставляет меня оставить сию мерзкую и гнусную службу.
• Несправедливости, разврат от большого до малого, невни­мание правительства сделали презрительными все сии долж­ности, которые занимаю я. Ежели бы дозволено было посту­пать по рассудку и человечности, ежели бы были помощники лучшие и награды за честность и правду, то за счастие можно бы почесть быть при таких должностях».
• То есть честное и «человечное» служение Отечеству Вто­ров считал единственно возможным «за счастие». Как, увы, редко и призрачно это счастье, он тоже хорошо понимал.
• В записи от 23 марта 1815 года читаем:
• «Одни только злые ленивцы, беспечные и грабители отли­чаются почестями, а добрые, попечительные и сострадательные люди в презрении. Богатства, или подлая лесть, или нахальст­во получает чины, кресты и важные места для хищений… На это еще не обратил ни один патриот своего внимания вслух, чтобы голос его услышан был у престола доброго царя на­шего».
• А через неделю, пользуясь новым живым наблюдением, он как бы продолжает эту мысль:
• «Вчера я виделся с бывшим другом, большим чело­веком этого общества.
• Боже мой! Как люди переменяются или я сам переменил­ся? Какие правила! Какой образ мыслей! Много узнал и услы­шал я оскорбительного для друзей человечества — глупости, подлости и даже плутовства. Невежды и подлецы под протек­цией Его. Как деспот раздает он места и должности и кому же!»
• Здесь любопытно написание с большой буквы слова «Его» и следующая затем фраза, кончающаяся тремя восклицатель­ными знаками. Наверняка под этим словом подразумевает Второв самого императора, а к «невеждам» и «подлецам», на­ходящимся «под протекцией Его», относит он, наряду с прочи­ми, и бывшего приятеля, «большого человека этого общества».
• До Декабрьского восстания 1825 года, направленного про­тив царя и крепостничества, оставалось десять лет. Нет ника­ких свидетельств, что Второв разделял мысли, а тем более образ действия первых русских дворянских революционеров. Вряд ли он даже подозревал о них. Но что мироощущение его было близко к состоянию умов лучших представителей тогдашнего русского общества — несомненно. «Мне бы, —. пишет он в своем «Дневнике», — надобно родиться или гораз­до прежде или гораздо после, нежели я произошел на свет. Да, тогда бы, может быть, я не чувствовал сей грусти. Более двад­цати лет ядовитый червь гложет мое сердце. Можно бы зале­чить его раны, но я не вижу впереди никакой надежды. Так и быть! Терпеть и утешаться тем, что в громаде мира, конечно, есть много подобных мне и, может быть, добродетельнее, чувствительнее и несчастнее!».
• Возможно, именно это ощущение себя одним из многих «добродетельных, чувствительных и несчастных» объясняет тот факт, что Второв сравнительно спокойно принял известие о Де­кабрьском восстании 1825 года. В «Дневнике» его на этот счет нет подробных записей, что, конечно, объясняется и сообра­жениями обыкновенной безопасности: всякое суждение об опальных декабристах, став достоянием властей, грозило су­ровыми репрессиями. И Второв, наверняка много передумав­ший всякого после подавления восстания и расправы над его участниками, ничего не вносит из этих мыслей в свой «Днев­ник». Есть всего одна запись по этому поводу — чисто инфор­мационная, как сказали бы мы сегодня, но и она многое озна­чает. Вот она:
• «15 августа 1826 г., воскресенье.
• Более месяца общее любопытство занимала участь заговорщиков. Вот уже пять человек из них повешены, и в том знакомый мне Рылеев. Прочие сосланы в каторгу, в солдаты. Здесь, через Самару, провезли следующих в «Гдоаты в конце июля: Петр Бестужев, Веденяпин и Кожее­дов.
• До 9-го числе августа — Мусин-Пушкин, Вишневский и Лаппа. Сих трех последних я видел».
• А 2 сентября того же года еще несколько любопытных строчек:
• «Николай Иванович Христ не гневается ли на меня? Уже около 3-х недель здесь, а не был у меня.
• Батюшку его лично требует государь»
• Последняя фраза помимо трех восклицательных знаков еще _и подчеркнута. Дело в том, что, как поясняет А. К. Ширманов, «Христ Иван Иванович подвергался аресту по подозрению связях с декабристами».
• Кстати, сам А. К. Ширманов, исследовавший, среди прочего, и возможные следы декабристов в Самаре, писал десять лет назад в «Волжской коммуне»: «До 1928 года здесь размеща­лось правление довольно крупного по тем временам Илецкого соляного предприятия, где служили немало горных специалис­тов и других образованных людей. Были среди местного насе­ления и отставные офицеры, участники войны 1812 года, люди высокой культуры, либерально мыслящие».
• «Таким образом, — продолжает Ширманов, — почва для идей декабристов была здесь достаточно благоприятной. Среди местных «вольнодумцев» особенно выделялись трое сотрудни­ков Илецкого соляного правления.
• Первый из них —Иван Алексеевич Второв».
• Мы уже упоминали в этих заметках, что Второв хранил у себя дома список радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву». Но есть документально установленный Ширмановым перечень запрещенных произведений, которые тем не менее Второв держал у себя дома. Это «Стихотворение на смерть Павла», «Некоторые мнения адмирала Мордвинова», «Посла­ние Словцова к Сперанскому из Сибири» и т. д. В этом спис­ке и «Думы» Рылеева, изданные в 1825 году, буквально на по­роге Декабрьского восстания и тут же изъятые из обращения. Любое из этих произведений, найденное в доме, грозило тю­ремным заключением или даже ссылкой в Сибирь. Что же го­ворить о всех них — ведь тут была целая «подпольная биб­лиотека».
• Двое других вольнодумцев, которых упоминает Ширма­нов, — это друзья и единомышленники Второва: Федор Ивано­вич Герман, отставной полковник, всесторонне образованный человек, состоявший в свое время членом-корреспондентом «Вольного общества любителей российской словесности», _в котором много было писателей-декабристов, и Александр Иванович Фурман, брат сосланного в Сибирь декабриста Андрея Ивановича Фурмана.
• Жестокая реакция, установившаяся в России после разгрома Декабрьского восстания, резко изменила жизнь многих передовых ее людей. В числе их был и Иван Алексеевич Второв,
• В «Дневнике» его той поры все меньше записей, и сами они не так уже подробны — явственно чувствуется усталость, физи­ческая и еще более нравственная.
• И все же одну запись из «Дневника» того времени, поме­ченную 26 ноября 1824 года, надо процитировать полностью, ибо она освещает целую страницу в судьбе Ивана Алексееви­ча. Вот эта запись.
• «Сегодня прислал звать меня обедать Ан. Ал. Булыгин, Я пошел уже во 2 часу к барону Дельвигу. У него застал я Ф. В. Булгарина и Александра Серг. Пушкина. В беседе их просидел до 3-х часов. Последнего желал давно видеть и видел маленькую белоглазую штучку, более мальчика, нежели мужа, и ветреного шалуна по физиономии; но его рассказы и крити­ка совершенно пиитические. Но мне неприятно, что он считает дрянью гнедичевскую идиллию «Рыбаки». В 3 часа ушел я, оставив Пушкина у Дельвига».
• Впрочем, это была, хотя и первая, но не единственная встре­ча Второва с Пушкиным. Они виделись еще раз, за четыре года до смерти великого поэта.
• В наших библиотеках можно найти интересную книгу Л. А. Черейского «Пушкин и его окружение». В ней собраны доку­ментальные данные о 2,5 тысячи современников, с которыми общался поэт в течение своей непродолжительной жизни. Это ровесники, товарищи по лицею, московские и петербургские литераторы и артисты, чиновники, офицеры, купцы, иностран­ные дипломаты. В числе знакомых Пушкина мы найдем здесь виднейших деятелей русского революционного движения и столпов официальной России, французских эмигрантов-роялистов и цыган из бессарабского табора, князей церкви и атеистов.
• Есть здесь и имя Ильи Алексеевича Второва, в кратком комментарии к которому сказано: «литератор, масон, автор воспоминаний». Помимо уже известного рассказа о встрече Второва с Пушкиным на квартире Дельвига в 1824 году, Ие­рейский цитирует строчки из письма Ильи Алексеевича сыну, помеченного 9 сентября 1833 г.: «В Симбирске у губернатора (А. М. Загряжского) я видел Пушкина Алекс. Сергеевича. Он сказывал мне, что был в Казани у Фукса и стоял вместе с Баратынским». Эти строчки заслуживают комментариев —слишком много замечательных для своего времени имен упомянуто в них и вовсе не случайно сошлись они вот так, вместе.
• Пушкин, действительно, был в Казани в начале сентября 1833 года — проездом в Оренбург, куда он направлялся для работы над «Историей Пугачевского бунта». Дом Фуксов, о «втором упоминает в своем письме Второв, был хорошо изве­стен в городе. Его хозяин, Карл Федорович Фукс, профессор терапии и патологии, почти четверть века был ректором Казан­ского университета, увлекался литературой и краеведением. В примечании к 7-й главе «Истории Пугачевского бунта» Пуш­кин ссылается, в частности, на К. Фукса, как на источник «мно­гих любопытных известий». Оттиск сочинения К. Фукса «Путе­шествие по Башкирскому Уралу» хранился в библиотеке поэ­те. Но подлинной хозяйкой дома была супруга профессора Анна Андреевна Фукс (урожденная Анехтина) — автор стихов, повестей, этнографических очерков, знакомая со многими изве­стными литераторами России. Пушкин провел в доме Фуксов целый день — 7 сентября 1833 годе, об этом посещении Ан­на Андреевна рассказывала в своем стихотворении «На про­езд А. С. Пушкина через Казань», датированном 8 сентября 1833 г. Библиограф А. А. Фукс писал в свое время, что ее лите­ратурный салон был «беспримерным явлением в истории рус­ской провинции». На это можно заметить, что в те же годы в русской провинции существовало явление не менее уникаль­ное: И. А. Второв сам по себе был «литературным салоном» Самары. К портрету самарского городничего, таким образом, необходимо добавить еще одну существенную краску: он ока­зался, по сути дела, первым самарским литератором. Можно даже сказать — официально признанным, ибо не раз публико­вался в столичных, по-нынешнему, центральных изданиях.
• К «Дневнику» Второва Ширманов приложил и копии неко­торых ранних его произведений, помещенных в журнале «Иппокрена, или Утехи любословия» за 1800 год. Это, как ска­зали бы сегодня, лирическая зарисовка «Здравствуй, май!» и стихотворение «Гимн», также прославляющее весну и приро­ду. Вот, для «общего представления», одно четверостишие из него:
• В одежду бархатну уже облекся луг,
• И солнца луч златой весь воздух озаряет;
• Пестреются стада, блистает в поле плуг,
• И выю под ярем вол крепкий преклоняет.
• Совсем неплохо, если учесть, что это 1800 год.
• Не вызывает сомнений, что Второв хорошо знал современ­ную ему литературу, и не только отечественную. Он был и лично знаком с некоторыми выдающимися писателями — кроме Пушкина, с Карамзиным, Дмитриевым, Дельвигом, Аксако­вым, Рылеевым. О любви и даже страсти его к книгам уж_е упоминалось, и все же еще один любопытный а этом смысле отрывок из «Дневника» самое время привести. 12 мая 1818 г ода Второв записал:
• «Удивительную статью читал я в московских газетах одного из Симбирских членов библейского общества, злого фанатика, об истреблении книг, несообразных со св. писанием… Какие книги сожжены сим фанатиком! «На разрушение Лиссабона», «Естественный закон», «Принцесса Вавилонская», «Задиг», «Кандид», «Человек в 40 таллеров», «Послание к слугам моим Ваньке и Петрушке», «О неравенстве людей», «Исповедь Савоярда», «Мудрец, именуемый Энна» и пр.».
• Запись эта интересна не только тем, что подтверждает широту взглядов Второва, — она свидетельствует, что он, конечно же, читал все эти книги. У Ивана Алексеевича была огром­ная по тем временам личная библиотека — в несколько тысяч томов. В 1844 году (с 1835 по 1844 год он жил в Казани), после смерти Второва, она была пожертвована его сыном Казанской публичной библиотеке (теперь Республиканская библиотека Та­тарской АССР им. В. И. Ленина). Таким был последний вклад Ивана Алексеевича Второва в культуру близкого ему волж­ского края.
• Что сказать в заключение этих страниц из жизни человека, на долгие годы связавшего свою судьбу с Самарой?
• А. К. Ширманов в предисловии к «Дневнику» приводит сло­ва биографа Второва М. Ф. де Пуле: «…Литератор на деле и по натуре, он внес много добра и света в мрачные катакомбы тогдашнего провинциального правосудия и лихоимства». Сказа­но хоть и витиевато, но верно. Хотя, как мы видели, деятель­ность Второва не ограничивалась одним только пресечением неправосудия и лихоимства: личность его куда полнее прело­мила действительно замечательное время в отечественной ис­тории и истории его родного края.
• Но что же портрет И. А. Второва, с которого мы начали наш рассказ и который повлек за собой историю целой жизни?
• А. К. Ширманов долго и безуспешно искал его, посылая запросы во все места, где была хоть какая-то надежда «заце­питься». И вот уж, действительно, судьба благоволит к ищу­щему. В начале 1965 года он запросил насчет материалов о Второве справочно-библиографический отдел Государственной публичной библиотеки имени Е. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленин­граде. И тут Александру Константиновичу крупно повезло: его запрос по воле случая попал библиографу Лидии Александров­не Шохор-Троцкой. Вот что ответила она Ширманову.
• «…Вы пишете: «О портрете Ивана Алексеевича Второва я уж и не мечтаю». Дело в том, что когда я увидела этот запрос среди многих прочих, то сразу взяла его для выполнения, сейчас объясню Вам почему.

Большим близким другом моей семьи и моим лично была правнучка Ивана Алексеевича Второва — Ольга Викторовна Синакевич (Второва), она не только сохранила благодарную память о своих предках Иване Алексеевиче и Николае Ивановиче Второвых, но, что особенно важно, сохранила рукописи прадеда и деда. Архив И. А. Второва еще до войны 1941— 1945 голов был ею передан в Москву в Центральный государственный архив литературы и искусства СССР. Часть архива И.А. Второва и архив его правнучки, О. В. Синакевич, находится в рукописном отделе Гос. публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина. Кое-что из архивных материалов Второвых находится у меня лично, в том числе имеется портрет и, А. Второва, второй экземпляр которого с собственноручной надписью О. В. Синакевич с радостью посылаю Вам».

• Таким вот неожиданным и счастливым образом портрет Второва оказался у Ширманова. Подклеивая его к расшифрованному им «Дневнику», Александр Константинович написал в предисловии: «Приложенный к извлечениям из «Дневника» портрет автора является только копией с портрета И. А. Вто­рова, написанного художником Крамским с дагерротипа, изго­товленного фотографом Бартом в 1843 г. в Казани».
• Выходит, портрет писался за год до смерти Второва, и зна­комство его с великим художником было, вероятно, послед­ним значительным событием в жизни Ивана Алексеевича…
• . …Тогда, более пятнадцати лет назад, в первое наше зна­комство с Ширмановым, Александр Константинович несколько раз повторил известную латинскую пословицу:
• — «Книги имеют свою судьбу». Я отдал им много времени, энергии, средств, — сказал он, — но нисколько не жалею об ином. Книги обладают волшебной силой: они сторицей воз­вращают нам потраченное на них.
• Слова эти оказались вещими. Книги, собранные Александ­ром Константиновичем за полвека его жизни, сторицей воз­вращают затраченное на них: они возвращают нам живую ис­торию нашего Отечества и нашего родного края, историю лю­дей, живших до нас и прокладывавших нам дорогу. В том чис­ле и историю самого их собирателя и исследователя.

 

Реклама