Актера Гошу Куценко знают все. У Гоши был дядя -известнейший московский библиофил Алексей Венгеров, в прошлом году он умер от ковида – 19 и актер был очень опечален.
Я же нашел любопытнейшие рассуждения Венгерова о книгах, их судьбах, которыми мне хочется поделится, они касаются тех горожан, которые относят библиотеки своих бабушек на помойки:
— Возьмем книгу в нашем старом представлении. Что трансформировалось? Информационный аспект книги исчезает на наших с вами глазах. Переход от этих глинобитных табличек Месопотамии к дискам и прочим носителям — налицо, за астрономически короткий срок, пару тысяч лет. Таким образом, что в этой книге написано, я могу сегодня выяснить из других источников. Более того, я тут несколько раз, как технарь, предполагал, что если я через глазное дно умудряюсь загнать семантику в некие разделы мозга, то почему бы не предположить (здесь вспоминается аналогия с Жюль Верном), что через пару десятилетий таблетку с надписью «Анна Каренина» я проглочу, и она у меня через пищеварительную систему и кровеносную точно так же расположится в нужном рецепторе. Путь посмеются.
Экзистенционный аспект исчез и исчезает на глазах. По каким соображениям? Потому что делать это дело бизнесом становится все труднее и труднее….
Сегодня инвестиционная составляющая книг в связи с появлением на русском, в частности, рынке огромного количества растрепанных, сделанных в новых переплетах, тех самых, о которых мы с вами говорили, книгах для меня лично утратили интерес. Не потому, что я ханжа, я далеко не монах, но гламурные девицы меня не привлекают, а книжки в новых переплетах очень напоминают мне гламур…..
Поэтому книга для меня осталась единственным весомым элементом моего существования, и эта связь времен, ощущение прикосновения к ней живых людей, не только поскольку она вышла при жизни, но и в виде маргиналий — автографов и всяческих писем Ивана Александровича Гончарова о том, что он не заплатил за фотографии, которые ему прислал придворный фотограф Левицкий, он очень извиняется за то, что он не смог расплатиться, поэтому он посылает экземпляр “Обыкновенной истории”. Это совершенно другие ощущения от книг. Кому-то покажется, что это такой сдвиг по фазе от жира, но я себя ощущаю так: в финале жизни я книгу холю и лелею, я считаю, что все Апраксины, все Куракины, все Шереметьевы — это мои соседи по площадке, волей случая разнесенные со мной на 200-300 лет. Тогда я через эту книгу и через ее описание в Библиохрониках начинаю понимать их бытование, что для меня очень важно. Почему поссорилась Екатерина с Дашковой, и что там у них произошло? Всем же понятно, что она ей очень помогла в этой истории в Ропше, все-таки, как-никак, президент Академии наук, однако потом тетки рассорились, извините за фамильярность.
Короче говоря, книга для меня абсолютно живой предмет существования моих предков. И так как я очень любил и мать, и отца, и дедушку, и бабушку, особенно по линии деда, который воевал, был полковым офицером, полковым хирургом в Очаковском лейб-гвардии полку, и я в детстве бегал по кабинету, заваленному вот этими книгами, и все они были в идеальном состоянии, совершенно не понимая, о чем эти книги, я просто помню, что его стол был заставлен кусками и осколками всяких снарядов, которые он извлекал из тел раненых во время операции.
Какие книги я никогда, скажем, не продам? Книги, принадлежавшие маме. Вот мама мне подарила “Гиперболоид инженера Гарина” в 1940 году, а войну я встретил 8-летним мальчиком, я сбрасывал зажигалки с московских домов, получив в руки большие шпицы. У нас крыша была плоская, такой был экспериментальный дом, куда по сигналу воздушной тревоги мы с мамой забирались с еще оставшимися женщинами. Это было в августе. В июле они начали бомбить, 23 июля, ровно через месяц после объявления войны. Я сбрасывал зажигалки. Атмосфера в семье была книжной, на ночь мне всегда читались книги. Правда, не всегда удачные. Бабушка у меня была очень известным педиатром, она кончила Лозаннский медицинский институт, но на ночь она почему-то решила читать мне Гоголя. Поэтому от “Вия” я шарахаюсь до сих пор, потому что свиное рыло, которое там проникает в форточку, а издание было сойкинское, иллюстрированное, очень страшные иллюстрации, и уж конечно “а поворотись-ка, сынку, я тебя породил, я тебя и убью” — это впечатление, которое я унесу с собой в могилу, совершенно ясно.
То есть, книга для меня вполне одухотворенное, живое существо, связывающее меня с жизнью моих родителей, и я очень хочу передать это сыну и внучкам, где у меня возникают некие сомнения. Не в отношении сына, а в отношении девчонок. Но вот тут у меня нет уверенности, потому что русская литература — это такая специфическая штука, хотя я отношусь хорошо ко многим вещам, и к Гессе, и к обоим Маннам, и продолжаю читать это все, и к Бёллю, есть авторы, которые меня очень занимают. Не очень, по-видимому, неверно, неправильно отношусь в Кафке, есть у меня некоторые соображения по этому поводу. Но вот книга остается только в одном единственном аспекте — это аспект одухотворенного, живого существа, связывающего меня неразрывной нитью с прошлым».
Город на реке Самара 